В развитии каждого народа бывают периоды, когда как-то особенно концентрируются все творческие силы и создаются такие художественные (и фольклорные, и авторские) ценности, которые потом становятся мерилом чуть ли не всего дальнейшего национального художественного развития. Таким пассионарным толчком, по выражению историка Л. Н. Гумилёва, для удмуртской литературы стали годы русских революций 1905 — 1917 годов. Как бы не оценивали ныне этот сложный период, но никоим образом невозможно переоценить значение этого времени для культурного подъёма таких народов Поволжья и Приуралья, какими являются удмурты, мари, коми, чуваши. Не стоит перечислять всех деятелей культуры того времени. Их набирается довольно много – и весьма значительных по вкладу в национальное развитие. Вспомним лишь Григория Верещагина, Михаила Можгина, Максима и Гавриила Прокопьевых, Кузебая Герда, Трофима Борисова, Кедра Митрея. И среди них особое место занимает творчество первой удмуртской поэтессы Ашальчи Оки – Акилины Григорьевны Векшиной. И отнюдь не только потому, что она женщина, а потому, что придала удмуртскому стиху особенно лирическое, задушевное звучание, одна из первых доказала, что на удмуртском языке можно создавать лирические шедевры.
В нынешнем Граховском районе в деревне Ускы (Кузебаево) в трудолюбивой удмуртской крестьянской семье Векшиных росли три брата и две сестры. Старший из братьев, Василий, погиб во время Первой мировой войны. Дочь Акилина (Акулина, Лина) родилась 4 апреля 1898 года. И в это тяжёлое время Векшины решились учить детей грамоте. Иван и Оки (это удмуртское ласковое звучание имени Акилина) учились сначала в Граховской школе, а затем – далеко от родных краёв – в Карлыганской центральной вотской (удмуртской) школе у Кузьмы Андреева. В одном из неотосланных писем 50-х годов Ашальчи Оки вспоминала: «В Граховской школе, конечно, я была гадким утёнком. Но это первые два года. А в 3-м классе я уже дружила с русскими девочками на равных. Помогало этому и то, что в 3-м классе я уже была в числе лучших учениц. В Граховской школе была хорошая школьная библиотека. Она меня мирила со многими неприятностями.
В Карлыганской школе было очень хорошо. Жили в интернате. Подруги были очень хорошие»* (из архива А. Ермолаева).
Две её подруги – Ольга Андреева, дочь основателя Карлыганской школы, и Анна Фёдорова – остались подругами на всю жизнь. Их имена встречаются вплоть до последних дней Ашальчи Оки. Они сохранили до конца очень тёплые дружеские отношения.
После окончания Центральной вотской школы Лина сдала экзамены в Елабужской епархиальной учительской семинарии, получила диплом учителя и в 16 лет стала учительницей. С 1 сентября 1914 года два учебных года работает в деревне Субаш (по другим сведениям, Кушкет) в теперешнем Татарстане, два учебных года в деревне Будчимшур-Пельга Большеучинского (ныне Можгинского) района Удмуртии, в 1918/19 учебном году – в деревне Мамаево Граховского района.
Видимо, к этому периоду относится первая любовь молодой начинающей поэтессы. В письме сына Валерия Ивановича Карачёва хранительнице Дома – музея Ашальчи Оки в Алнашах Н. М. Фадеевой есть такие строки: «У нас в семейном альбоме имелась фотография молодого стройного унтер-офицера в полной военной форме. Это мамин жених Никита (фамилию я, к сожалению, забыл). Он учительствовал в соседней удмуртской деревне. В первую мировую войну служил в армии. После революции работал в Елабужском уезде в военкомате. В 1918 году после взятия Елабуги дутовцами был расстрелян на берегу Камы. Очевидно, этим вызваны строчки из её стихов:
Моё сердце круглым камнем
Пусть утонет в синей Каме».
Сомнительно столь прямое соотнесение стихотворения «Если милый…», созданного в 1924 году, с этим фактом (да оно и обращено к живому человеку), но знаменательно хранение фотографии в семейном альбоме столь длительное время. И этот унтер-офицер был известен и мужу, и сыну, и всем окружающим. Фотография цела по нынешний день. Сотрудники музея в Алнашах установили и имя этого человека. Это Никита Пудович Замятин.
Во время работы в Большеучинской волости, в 1918 году, Ашальчи Оки впервые встретилась с поэтом и учёным Кузебаем Гердом. Герд вспоминал об этой встрече на одном из допросов в ГПУ, когда его уже арестовали (1932). Тогда он говорил, что «Векшина показала ему несколько номеров газеты «Виль синь» («Новое око», но можно перевести и «Новый взгляд». – А. Е.)… Тепло отозвалась о редакторе Константине Сергеевиче Яковлеве, просила активно сотрудничать в этом издании, помочь привлечь подписчиков» (Кузнецов Н. С. Из мрака… Ижевск: Изд-во Удмуртского университета, 1994. С. 62). В этой же редакции работал (одновременно и сельским учителем) брат Ашальчи – поэт и прозаик Айво Иви – И. Г. Векшин. В этой газете были напечатаны её первые стихи.
С этой встречи началось глубокое взаимопонимание, взаимное уважение двух удмуртских поэтов – Кузебая Герда и Ашальчи Оки.
В 1921 году, пишет В. И. Карачев, Ашальчи Оки как начинающую поэтессу направили учиться на рабфак (рабочий, то есть подготовительный факультет) Казанского госуниверситета. После рабфака её зачислили на филологический факультет университета. «Проучившись несколько дней, — пишет далее В. И. Карачев, — она пошла к заведующему… и попросила перевести на медицинское отделение: «В удмуртской деревне в первую очередь нужны врачи, а не литераторы».
Жила она в знаменитой «Марусовке». Это была огромная пятиэтажная ночлежка, ярко описанная Максимом Горьким в повести «Мои университеты» (в той же «Марусовке» жил и её сын В. И. Карачев, когда учился в Казанском же университете).
«В 1925 году в декабре от казанского студенчества Лина едет в Москву на похороны Сергея Есенина», — утверждает В. И. Карачев. Кстати, стоит заметить, что самыми любимыми поэтами Ашальчи Оки были Александр Пушкин и Сергей Есенин. Об этом она говорила при встрече А. Клабукову и мне в 1965 году. И тут же, смеясь, добавила, что часто читала их стихи наизусть, и этим, видимо, заворожила будущего мужа И. И. Карачева.
В годы учёбы в Казани Ашальчи Оки составила первый свой сборник стихов, который, по своему признанию, хотела назвать «Чыртывесь» («Ожерелье»), (поэтому это издание названо так), но, по настоянию Герда, этот сборник вышел под названием «Сюрес дурын» («На обочине») в 1925 году в московском Центриздате объёмом 65 страниц.
В Казани в то время было целое землячество удмуртских студентов. С ними занимались удмуртские педагоги-просветители Иван Михеев, Иван Яковлев, в то время весьма авторитетные люди. Правда, 20 декабря 1956 года в письме А. Н. Клабукову Ашальчи вспомнит и об обиде на второго.
«У меня было написано так (речь о стихотворении «Вордӥськем музъеме» («Земля родная»). – А. Е.):
Вордӥськем музъеме,
Вордӥськем шаере,
Туж мусо потӥськод и т.д.
(Родная моя земля, родной мой край, очень ты мил мне).
Написано в Казанский период моей жизни. Ходила я советоваться по написанию стихов к Яковлеву Ивану Васильевичу. Он сказал, что надо писать так:
Вордӥськем музъеммы,
Вордӥськем шаермы и т.д.
(Родная наша земля, родной наш край…)
«Твоя родина не только твоя, а общая – всех нас».
Думаю, что зря я его послушалась».
Вот это письмо и послужило основанием исправить стихотворение согласно авторской воле в издании «Тон юад мынэсьтым» (Ижевск: Удмуртия, 1978. С. 40, 110). Но в учебниках и хрестоматиях – увы! – все печатают в старом, яковлевском варианте!
Нелегко оказалось Ашальчи Оки выпустить книгу стихов. Их рассматривала некая методическая комиссия при Наркомпросе Удмуртии и сочла, что они не соответствуют политическим требованиям. Помогли руководители Удмуртской автономной области. По просьбе Герда свои заключения написали Трофим Борисов, Иосиф Наговицын и Александр Медведев. Только с этими заключениями и с послесловием Герда увидела книга свет в 1925 году.
«До сих пор стихи Ашальчи Оки ещё не были напечатаны отдельной книгой, — писал в послесловии Кузебай Герд. – Её стихи, словно цветы, рассыпанные в разных местах, встречались в удмуртских журналах, газетах. Хоть они и были рассыпаны, на себя обращали наше внимание.
Раз их прочитаешь – хочется читать ещё и ещё раз. Прочитаешь их – словно пройдёшься по цветущим полям…
Ашальчи Оки пишет не только о себе, она пишет о всех удмуртских женщинах. Сквозь её стихи, как сквозь открытое окно, вглядываешься в сердца девушек-удмурток… Ашальчи Оки… открыв своё сердце нараспашку, чтобы все в нём видели всё, раскрывает перед нами сердца многих тысяч удмуртских женщин…
Ашальчи Оки тёмных удмурток-женщин порой жалеет, порой успокаивает, порой ругает… Но не как другие – не проклинает… Если бы могла, она наделила бы свой народ своим сокровенным счастьем!.. Если бы смогла, цвела бы во ржи синими-синими васильковыми цветами! Стала бы звонко бьющим из-под горы чистым родником и текла бы в ведра удмуртских женщин!..»
Так писал удмуртский поэт Кузебай Герд об удмуртском поэте Ашальчи Оки. И это было его большой поэтической правдой.
Вскоре Кузебай Герд перевёл часть стихов на русский язык и выпустил со своим послесловием в 1928 году отдельной книгой «О чём поёт вотячка». Герд восторженно писал о стихах Ашальчи и в изданиях Ленинградского общества изучения культур финно-угорских народов (ЛОИКФУН), и в центральных газетах и журналах, и в финских изданиях. Знакомил с ними и читателей Коми, Мари республик.
Вот и получилось, что стихи удмуртской поэтессы уже в 20-е годы знали и ценили не только в нашей, но и в других странах. Порой за границей ценили их куда выше, чем в родных краях.
После окончания медицинского факультета Казанского университета и специализации на окулиста на курсах в клинике глазных болезней и трахоматозном институте в городе Казани с мая 1928 года по октябрь 1932 года Л. Г. Векшина работает врачом-окулистом в Юкаменской больнице Удмуртии. Здесь она знакомится с молодым агрономом, приехавшим из Кировской области, И. И. Карачевым. В июле 1929 года они стали мужем и женой, а 20 апреля 1930 года у них родился сын Валерий.
В 1932 году семья переехала в село Алнаши. По предположению сына В. И. Карачева, этот поступок объясняется желанием окулиста Векшиной активно бороться с трахомой в одном из наиболее неблагоприятных мест республики.
Действительно, врач Л. Г. Векшина в Алнашском районе сделала всё возможное и невозможное для ликвидации трахомы. И. И. Карачев, уже после смерти жены, рассказал мне о таком случае. Как-то вечером, когда уже легли спать, Лина Григорьевна вдруг начала громко смеяться. Потом тут же объяснила: «Меня, ведь в Алнашском районе узнает каждая собака. Когда захожу в чей-либо двор, ни одна собака не лает».
Да, она прошла по всем деревням района по многу раз. Трахома в районе была ликвидирована именно её трудом и трудом её сподвижников, сотрудников райбольницы и трахоматозного диспансера, в котором она была главным врачом. Этот подвиг врача отмечен и правительственными наградами. Об этом написано и в книге «Ликвидация трахомы в Удмуртии», созданной под руководством профессора Ф. Ф. Сысоева.
Л. Г. Векшина с конца 20-х годов целиком ушла в медицину. Она постоянно пополняла свои медицинские знания. В 1935 году была на учёбе в Казани, в 1939 году – на курсах пересадки роговицы в институте академика В. П. Филатова. Всё это верно. Как говорится, тут не убавишь и не прибавишь. Именно имея ввиду такую преданность медицине, в 1968 году в детской газете «Дась лу!» («Будь готов!») в маленькой статье «Гажано поэтмы Ашальчи Оки» («Любимый наш поэт Ашальчи Оки») я писал, что, став врачом, Ашальчи перестала писать стихи. И в апреле же 1968 года в неотосланном письме она ответила: «В Вашем «Гажано поэтмы…» в «Дась лу!» Вы правильно пишите, что, став врачом, я перестала писать. И это правда. Я никогда не умела два дела делать. Медицинская работа оказалась слишком интересной и захватила она меня целиком».
Правда, да не вся. Полуправда. Я это сознавал, когда писал статью, но не мог всего написать. В то время строго следили, как бы в печати не проскальзывали ненужные сведения о репрессиях. Уверен, что это прекрасно сознавала и Ашальчи Оки. Поэтому она так горячо поддержала молодого литературоведа.
Книга стихов с 36 стихотворениями вышла, как уже сказано, в 1925 году, в переводе на русский – в 1928. Из созданных после этого известно только одно стихотворение – «Кылы быре» («Язык немеет»), напечатанное в 1928 году. После этого следы поэта Ашальчи Оки теряются, хотя врач Акилина Григорьевна Векшина прожила до 1973 года.
Объяснение этого явления кроется, конечно, в обстановке конца 20-30-х годов: свёртывание нэпа, коллективизация сельского хозяйства с насильственным раскулачиванием большого слоя крестьянства, исчезновение в ГУЛАГе огромного количества наиболее умных и талантливых людей. Это не могло не отразиться в чуткой душе тонкого лирика. И всё тут объясняют слова Ашальчи Оки, приведённые Кузебаем Гердом в 1932 году на допросах: «Писать то, что в действительности чувствуешь и переживаешь, — нельзя, а фальшивить я не хочу; как я рада, что у меня есть другая безобидная специальность – медицина. Удмуртская литература – на краю гибели, все талантливые и лучшие силы преследуются, остаются в ней не писатели. Я считаю нужным совсем отойти от литературы, хотя это мне тяжело и больно» (Кузнецов Н. С. Из мрака… С. 64).
В 1932 году Герд обвинён в создании несуществовавшей подпольной организации «Софин» («Союз освобождения финских народов»). По этому делу в марте – мае были арестованы М. Тимашев, Я. Ильин, П. Горохов, К. Яковлев и родной брат Ашальчи Оки И. Г. Векшин – Айво Иви. В феврале 1933 года в связи с обвинёнными по этому «делу» арестована и Ашальчи Оки. Без матери остался сын Валерий двух с половиной лет. В итоге «обвинили в том, что я поддерживала связь с буржуазными националистами. Обо мне ничего не спрашивали, следователей интересовал Герд. Об организации «Софин» впервые услышала на следствии» (Кузнецов Н. С. Из мрака… С. 65).
Через три месяца Ашальчи освободили.
Вчитаемся в воспоминания сына Валерия. В письме Н. М. Фадеевой 11 ноября 1991 года он пишет: «Тогда сразу же, выйдя из заключения, она повела меня в фотографию. Мы снялись, и уже через много лет она мне сказала, когда мы рассматривали эту фотографию: «Какая я тут страшная, и как быстро старит тюрьма. Я же совсем другая была. Я знала, что они меня так просто не оставят, очень уж хорошо я их изучила, поэтому я потащила тебя скорей в фотографию, чтобы оставить вам хоть такую память о себе».
Хотя её и отпустили, но она всегда готовилась к худшему, т. е. что её не будет. Эта мысль давила её постоянно до самого 23 июня 1941 года».
Из его же письма от 1 мая 1996 года: «..потащила в фотографию… Потом, после, объяснила: «Я так ругала себя, что не взяла с собою твою фотографию. Я же считала, что больше тебя не увижу». Это фото она ещё много лет носила с собой, прятала под одеждой, так как ждала следующего ареста».
Ждать пришлось не так уж долго. В 1937 году вновь арестовали. «Пытались обвинить в том, что с братом И. Векшиным создала в с. Грахово контрреволюционную группу» (Кузнецов Н. С. Из мрака… С. 65).
Вот ещё из воспоминаний В. И. Карачева. Речь идёт об удмуртском литературно-художественном журнале «Кенеш» («Совет»), издававшемся в 1926-1931 годах в Ижевске: «Вам может показаться это странным, но в конце тридцатых годов это слово «Кенеш» как бы было изъято из обращения, из языка. Я помню, когда к матери приходили люди, то это слово произносили шёпотом. И в моём детском сознании отложилось, что это что-то такое нехорошее. Я спросил маму, что такое «Кенеш»? Она мне ответила: «Считается, что это буржуазно-националистический журнал». – «Значит, там сидят буржуи и националисты?» — «Да какие ещё националисты, обыкновенные крестьяне. Да и какие мы националисты с дядей Иваном, если у него жена русская, а у меня муж русский?»
Что касается национализма, то Ашальчи Оки, очевидно, весьма дерзко отвечала следователям: «В 1933 году, когда мне пытались приписать национализм, я заявила следователю, что я – истинная националистка: я специальность врача-окулиста получила с тем, чтобы вылечить мой удмуртский народ от глазных болезней. Я вообще не понимаю, что такое национализм». (Кузнецов Н. С. Из мрака… С. 65).
Вот таким образом происходило то, что «став врачом, я перестала писать»!
Тут стоит опять вернуться к воспоминаниям В. И. Карачева: «Когда я поступил учиться в Казанский университет и на каникулах сказал ей, что хочу изучать этнографию, то она сказала: «Не вздумай это делать, этнографов расстреливали в первую очередь, будь уже лучше метеорологом или гидрогеологом». И стал он метеорологом. Плавал на научных судах по морям и океанам. А базировался далеко от Удмуртии – во Владивостоке.
Ареста ждала Ашальчи Оки до самого начала Отечественной войны. Вот записка, написанная её рукой и датированная 25 апреля 1968 года: «Вспоминается раннее утро 22 июня 1941 года. Солнце ещё не взошло. Я стою на кухне и смотрю в окно. Там лес в сиреневой дымке. И вдруг выстрел. Наверное, охотник, подумала. И снова выстрел, второй. И почему-то сердце сжалось. С полчаса постояла ещё, выстрелов больше не было. Солнце взошло.
Жили мы тогда на Советской улице в коммунальном доме-особняке на краю села. За нашим домом был луг, а за ним метрах в 300 небольшой лес.
А в обед мы слушали по радио Молотова о войне.
23/VI меня вызвали в райисполком и объявили, что назначают меня на должность главного врача, так как нашего главврача мобилизовали на фронт.
Через 2 часа мне позвонили по телефону и срочно предложили явиться в военкомат.
Недолго я была главврачом в Алнашской больнице: всего 2 часа.
Пришла домой. Муж обедал. Объявила, что еду на фронт. Он и Зинаида Михайловна Киршина, которая вела наше хозяйство, никак не хотели верить. «А почему, — говорят, — улыбаешься?» Почему улыбалась? Кажется, меня распирала гордость, что мне доверяют лечение наших воинов. С другой стороны… » (на этом записка обрывается. – А. Е.).
И снова – не раз упомянутое нами письмо. В. И. Карачева Н. М. Фадеевой от 10 октября 1991 года: «Вот почему и пришла она домой из военкомата в этот день такая радостная, чуть ли не приплясывая: «Раз призывают на фронт, значит, доверяют». Но эта мысль всё же не оставляла её ещё очень долго.В 1944 году она приехала домой в отпуск и как-то сказала: «А вот Вайсберга Доната Альфредовича, хоть он и просился, на фронт не допустили. Фамилия немецкая, по отцу. Всю войну служил в санитарном поезде».
Ашальчи Оки служила в сформированном городе Можге эвакогоспитале № 571. Госпиталь был придан 98-й дивизии 22-й армии. Войну закончила в Польше, в городе Лодзи в составе эвакогоспиталя № 1038. Всю войну – в прифронтовой полосе, под пулями, снарядами.
И, как мне сказал уже после её смерти И. И. Карачев, была в госпитале замполитом женщина из Ижевска, которая всё время ей напоминала, дескать, мы знаем, кто ты, в случае чего… Дамоклов меч висел и в такой грозный период жизни над Ашальчи.
Видимо, ничего «в случае» не случилось. В служебно-политической характеристике, подписанной 19 мая 1945 года подполковником медслужбы Ивановским, написано: «Тов. Векшина отличается большим трудолюбием и редкой добросовестностью в работе, доходящей иногда до недооценки своих сил. Тов. Векшина – прекрасной души человек и хороший товарищ… скромный врач-патриот». Характеристика весьма нестандартна.
И ещё. В доме-музее хранятся воспоминая В. Н. Иванова, врача-офтальмолога, проработавшего долго вместе с Л. Г. Векшиной: «Однажды случилось такое, что лётчик при спуске с парашютом повредил глаз. Окулиста поблизости не оказалось. Тогда вспомнили о ней. Пригласили осмотреть больного. Было проникающее ранение глазного яблока с выпадение радужки.
Естественно, Лина Григорьевна провела операцию, и глаз лётчика был спасён. Об этом каким-то образом узнал армейский офтальмолог. Как рассказывала Лина Григорьевна, генерал очень тепло её принял, выразил своё большое удовлетворение и подарил ей набор оптических стекол для подбора очков. Этим набором потом мы долгое время пользовались на работе, так как приобрести такой набор в те годы не представлялось возможным из-за отсутствия в продаже таковых вообще». Этот трофейный набор, чудом спасённый Н. М. Фадеевой, в настоящее время экспонируется в Доме-музее.
На фронтах Отечественной Лина Григорьевна прослужила от звонка до звонка. Вернулась домой только после окончания войны. Вернулась целой и невредимой и без всяких «в случае». С орденами и медалями.
И снова работала врачом в Алнашах. До выхода на пенсию. Да и будучи пенсионером не раз подменяла врачей, когда нужно было.
Мне не удалось установить, когда и как Ашальчи Оки познакомилась с другим человеком-легендой, каким была русская учительница, много лет проработавшая в Больших Сибах Можгинского района, которая заложила любовь к родному фольклору удмуртскому писателю Игнатию Гаврилову. Это была Вера Васильевна Толстая, дворянка по происхождению, всю жизнь посвятившая просвещению удмуртских сельских детей.
Сохранилась часть переписки этих очень интересных людей. Так же сохранилось несколько удивительных писем в своё время репрессированного удмуртского филолога, потом проработавшего много лет в вузах Ленинграда, доцента Константина Михайловича Баушева.
Вот строчки из одного лишь письма В. В. Толстой (18 января 1965 года): «Людей у меня бывает много, и я благодарна им, что меня не забывают. Переписываюсь со всеми Андреевыми (детьми основателя Центральной вотской школы в Карлыгане. – А. Е.), с женой Даниила Кузьмича (сына К. А. Андреева. – А. Е.) и с его сыновьями. Переписываюсь со своими бывшими учениками. А ближе всех мне Вы да Ольга Кузьмовна (дочь К. А. Андреева. – А. Е.)». В письмах часто встречается имя их сокурсницы по Казани Анны Федоровой.
Не удержусь от приведения полного юмора нескольких строк из письма Ашальчи В. В. Толстой от 26 декабря 1965 года. Речь идёт о сыне В. И. Карачеве: «Он работает научным сотрудником в научно-исследовательском институте во Владивостоке… судно, на котором Валерий плавает, называется имени Шокальского. Валерий работает по физике атмосферы. А есть ли толк от его работы, мы не знаем. Сам же про себя он говорит, что толкает науку вбок.
Не понимаю я нынешнюю молодёжь. Мне кажется, науку проще толкать вперёд. Впрочем, это зависит, наверно, от строения мозгов. Вообще не знаю я, чем мой сын занят. Если задают Ивану Ивановичу вопрос, чем занимается сын, он отвечает вполне серьёзно: погоду пинает».
Неизвестно, читала ли В. В. Толстая стихи Ашальчи Оки, и уж едва ли знакома с её прозой. Но в письме от 28 апреля 1957 года она предлагает: «Вот из Вас получился бы замечательный писатель-путешественник. Вы бы написали вещь не хуже гончаровской «Фрегат «Паллады». У вас писательская манера гончаровская: неторопливая повествовательная с крупинками меткого юмора». Думаю, что этот интересный вывод сделан опытным педагогом по стилю писем Ашальчи Оки. Писем, к сожалению, в основном не сохранившихся.
С наступлением «хрущёвской оттепели», после XX съезда КПСС и постановления о культе личности Сталина удмуртский писатель Аркадий Клабуков обращается к Ашальчи Оки с предложением возобновить писательское творчество. Вот, очевидно, первое его обращение (письмо от 1 октября 1956 года): «Года три-четыре тому назад у меня была, как Вам известно, попытка снова включить Вас в наш литературный актив, сказать тёплые слова в истории литературы (очевидно, А Клабуков имеет в виду рукопись «Очерки истории удмуртской литературы», над которой он работал в те годы и вышедшей в 1957 году. – А. Е.) о Вашей литературной деятельности, но немножко осекся – биографию Вашу храню в своём видении. Сейчас во весь голос говорят уже о Вашей поэзии, рассказах. Так вот с большой просьбой обращаюсь к Вам разрешить мне включить в сборник удмуртских писателей первого призыва Ваши рассказы «Орок» и ещё один-два, по Вашему усмотрению. Помните ещё свои произведения или все литературное выбросили уже из головы и не хотите возвращаться к ним? А как хорошо, поэтично получилось бы у Вас с воспоминаниями! Ведь Вы же были у колыбели молодой удмуртской литературы».
Ответ Ашальчи Оки тоже очень интересен:
«Дорогой Аркадий Николаевич!
Спасибо за письма. Времена настали чудесные! Вот бы запеть сейчас полным голосом, но… голоса нет.
Разные бывают времена. В 1933 году один доброжелатель с 8-й улицы (т.е. из ОГПУ – НКВД. – А. Е.) посоветовал мне бросить писать плохие стихи и постараться сделаться хорошим врачом. Совет его мне пришёлся по душе, и я всё сделала, чтобы забыть удмуртскую литературу и удмуртских писателей.
Правда, во сне иногда донимали меня стихи, но по утрам всегда было досадно, что не могу избавиться от этой «заразы».
В 1956 году один доброжелатель с Советской улицы (по Советской, напротив здания КГБ, МВД, располагалась редакция журнала «Молот», где работал А. Н. Клабуков. – А. Е.) снова советует мне писать стихи. Но не поздно ли немножко? Если скрипач 25 лет не брал в руки смычка, сыграет ли он хорошо? Конечно, нет! Ему снова надо учиться. Закон диалектики жестокий: жизнь не стоит на месте и движется вперёд. А если не вперёд, то назад. А мы в литературном отношении пятились назад – и отстали на четверть века! Страшно полумать: на четверть века!
Этого не понимает только такой младенец, как Иви (т.е. брат – Айво Иви, И. Г. Векшин. – А. Е.). В нём очень много донкихотства. Как только приехал (из мест ссылки. – А. Е.), запросил удмуртскую литературу. А у меня её нет. Я двадцать лет ничего не читала на родном языке.
И обложился этот Иван удмуртской литературой… И сидит целыми ночами над ней: подчеркивает, зачеркивает, тут, говорит, оборот неправильный, тут хорошо. Одних писателей, таких как Красильников, хвалит, других ругает. Петушится! Смешно на него смотреть… и трогательно. Как это в нём не умерло – поражает меня.
Но этого мало. Берёт этот Дон Кихот кузебайский (они родом из деревни Кузебаево. – А. Е.) меч, то бишь перо, и начинает строчить… стихи в свои 65 лет! Ой, умора! И все стихи даёт мне читать. Но стихи ужасно нелепые. Стала я смеяться над его стихами. Немного обиделся. Однако авторитета моего не признаёт и грозится послать в редакцию.
Но это не всё: своим донкихотством заразил Иви и меня. Всё просит писать. И в свои 58 лет я тоже решила написать… стихотворение. И вот переживаю тягчайшие родовые муки. Мучусь день, два, неделю, две недели и… выродила. И, конечно, Иви этот самый стал акушером. Как полагается, перевязал нитью пуповину, подчистил кой-где, поправил и говорит: хорош! Пошлём Багаю (А. Н. Клабукову. – А. Е.) в подарок.
А я говорю: «Глазами смотри: недоносок ведь, не живуч, не ладан дышит». Ему что в лоб, что по лбу: уверяет, что дитё вполне жизнеспособно. Известно, что Дон Кихот имеет всегда пристрастие ко всему слабому и всегда его защищает».
Однако мысль о творчестве Ашальчи Оки, видно, не даёт покоя. Вот письмо А. Клабукову от 30 октября 1956 года:
«Состояние анабиоза, в котором я как Ашальчи Оки находилась в течение многих лет, прошло. Твёрдо решено, буду писать! Это мой ответ на Ваше второе письмо… Я уж поняла, что не так страшна отсталость в удмуртской литературе. Разве я отстала от русской литературы, на которой мы воспитывались с детства? Разве я не шагала в ногу со всем советским народом? Разве все эти годы меня опустошили? Нет, наоборот, они меня неизмеримо обогатили, и не ощущаю я себя ни в коей мере нищей духом. А раз так, значит, могу писать…
Написала рассказик «Мынам абие», 6-7 раз переписывала… Вчера окончательно надумала написать нечто вроде повести «Детство». Теперь никаких колебаний у меня нет. Перед моим мысленным взором чётко рисуются контуры здания, которое я намереваюсь возвести. Какое название дать тому, что напишу, я ещё не знаю. Но это будет вся моя жизнь, начиная с детства. Моя жизнь в медицине и в литературе.
Свято храню Ваши письма и письма Н. П. (Н. П. Кралиной. – А. Е.), которые я считаю первой ласточкой моей возрождающейся литературной весны. Всё это будет в моих литературных воспоминаниях. Ура! Жизнь приобретает новый смысл и что-то есть в этом от молодости…
Таким образом, дрожжи Ваши оказались весьма активными. В моей голове, как в «нянь шумесе» (квашенке) поднимается тесто. Я его уже замесила, и оно поднялось через край и убежало. Убежавшее тесто я собрала, и испёкся пробный перепеч, который Вам посылаю. Попробуйте и напишите, аппетитно и вкусно ли оно, пробное, и не расстроится ли у Вас желудок.
P. S. Мой перепеч сегодня попробовала. Показался недокисшим. Ещё немного над ним посижу. Ой! Напишу и самой не нравится. Оки».
К сожалению, у А. Н. Клабукова «желудок расстроился». Ответ на посылку получился неблагоприятным. Клабуков пишет: «Прочитал Ваш «Мынам абие». Впечатление осталось такое, что будто меня связали и бросили в старинную удмуртскую избушку, где вековое невежество, трахома и т. д. и т. п. Мне стало жутко… Нет, так фотографически, так физиолого-натуралистически писать нельзя. Ищите в этой старине, в Ваших воспоминаниях больше человечности, милых сердцу черт… Очень прошу, с такой же впечатляющей силой напишите про свою бабушку в приятном свете, а сейчас она и трахомная, и пьёт, и по соседям ходит, судачит… Вот моё откровенное мнение…
Дорогая Лина Григорьевна! В декабре числа 5-6 мы сдадим в набор наш новый № журнала «Молот» на удмуртском (целиком) языке. Поймите, что мы очень нуждаемся в Вашем участии – порадуйте нас чем-нибудь интересным. Начните, а? Скажите, пусть Иви тоже возродится. Очень прошу (письмо от 13 сентября 1956 года).
29 ноября 1956 года Ашальчи Оки пишет: «На критику «Аби» я не обиделась, очень благодарна Вам. А не писала потому, что очень волновали меня события в Египте, бомбёжка в Порт-Саиде, беспорядки в Венгрии. У меня поднялось кровяное давление, головные боли начались, и совсем мне не до писем и не до литературы было.
Вам хочется, чтобы описала беленькую бабушку, моя чёрненькая не нравится. Но ведь я не виновата, что у меня бабушка такая… В угоду Вам я лишила бабушку трахомы и кумышки, а то, что она судачит, извините, не лишу…
С литературой у меня не ладится. Надежд Ваших не оправдаю. Написала после «Аби» ещё два рассказика, но ни к чёрту не годятся. «Аби» всё же лучше. Хотите, напечатайте, хотите – бросьте в корзину, а лучше писать я не могу…»
К сожалению, ни «Мынам абие», ни другие рассказы Ашальчи Оки в 1956-1957 годах в журнале «Молот» не увидели света, хотя А. Клабуков 24 декабря 1957 года прислал Ашальчи Оки восхищённое письмо: «Вы представить не можете, насколько хороши Ваши миниатюрки! Я читал их всей семье, посмеялись, вспоминали своё далёкое детство.
А нельзя ли будет всерьёз приняться за изучение психологии удмуртских детей? Вы имеете «От 2 до 5» К. Чуковского? Если не имеете (да едва ли имеете), пошлю сегодня же, познакомитесь… Так вот, примите на себе такую миссию удмуртской Чукоши.
А ещё есть Ваши записки подобного рода? Пожалуйста, пополняйте их, пишите, храните, на опыте К. Чуковского обобщайте и т. д.»
В 1957 году вышел сборник рассказов удмуртских писателей 20-х годов «Гудыръян дыръя» («В грозу»), где был опубликован рассказ Ашальчи Оки «Орок», написанный ещё в 1928 году. Видимо, А. Клабуков прислал автору экземпляр книги. В письме от 5 апреля 1957 года Ашальчи Оки благодарит публикатора за книгу. Рассказ показался ей неплохим, и после краха «Мынам абие» она решила написать новый рассказ. Дальше в письме говорится о примерном содержании рассказа «Кузьым» (в первом варианте «Крем «Молодость»). И пишет автор, что вся дальнейшая судьба писателя Ашальчи Оки будет зависеть от того, понравятся ли её юные герои работникам редакции.
Высылку рассказа она задержала ещё на три дня. Надумала читать его своим пациентам – призывникам и школьникам. Лишь получив их одобрение, окончательно решилась послать в редакцию.
Дальнейшая судьба рассказа неизвестна. Не исключено, что он и не был выслан. Но он сохранился в бумагах автора. Был опубликован вместе с другими рассказами и стихами в книге «Тон юад мынэсьтым» (Ижевск, 1978).
«Творческая весна» давалась Ашальчи Оки очень трудно. Никакой настойчивости насчёт публикаций она не проявила. Да и уверенности ни в своих силах, ни в наступлении свободы у неё всё-таки не было.
Довольно долго тянулось и издание сборника стихов. 16 апреля 1960 года, видимо, я, старший редактор отдела художественной литературы издательства, обратился с письмом к Лине Григорьевне. Письма уже не помню, оно не сохранилось, но судя по ссылке в ответном письме можно понять, что речь шла о переиздании стихов. В коротком письме от 5 июня 1960 года Ашальчи Оки извиняется за долгое молчание. «Дело в том, — объясняет она, — что я собиралась в Ижевск и надеялась повидаться с Вами и, кстати, взять у Клабукова «Сюрес дурын» и пересмотреть стихи (у меня нет текста и я перезабыла их)… А переиздавать необходимости, мне кажется, нет ввиду отсутствия в содержании социальной значимости. – И, может быть, самое главное для неё было в следующих словах: — В случае переиздания издательство могут упрекнуть, что оно выпускает бесполезную продукцию. Да и я напомнила бы курицу, которая снесла весной единственное яичко (и то неполноценное, без скорлупы) и носится всю жизнь с этим яйцом».
Здесь ещё сказано мягко: могут упрекнуть. Так она предупреждает молодого редактора.
Между тем издательство задумало выпустить книгу воспоминаний старейших деятелей Удмуртии. Предложение написать свои воспоминания было отправлено И Лине Григорьевне. Но, поскольку она не отвечала, и надежды, что сама напишет, не было, к делу подключили старейшего журналиста «Удмуртской правды» Н. А. Гребенщикову.
На предложение издательства Л. Г. Векшина ответила 12 апреля 1966 года: «Давным-давно получила от издательства «Удмуртия» предложение принять участие в книге воспоминаний… Книга для молодёжи. А ежели я напишу воспоминания, молодёжь только вычитает, как не надо работать. Чем дольше живу на свете, тем больше убеждаюсь, как мало сделала. Стыдно лезть со своими воспоминаниями в книгу, где напишут о себе лучшие люди республики. Заслуг у меня особых нет. Врач я самый рядовой. В удмуртской литературе я участвовала только в дни молодости и то немного.
Вероятно, я бы этого письма не написала, отмолчалась бы по удмуртской привычке. Но грозится приехать Гребенщикова… Пусть не ездит. Никаких очерков обо мне писать не будем».
Гребенщикова всё же съездила. И беседа у них получилась очень даже тёплая. Да она и сама в молодости писала стихи. Знала Ашальчи с 20-х годов. И с тех времён хранила изъятую из обращения книгу стихов на русском языке «О чём поёт вотячка…». Очерк Гребенщиковой был напечатан в сборнике «Твои земляки».
Хоть и очень медленно, но дело с изданием стихов двигалось. Составителем стал П. К. Поздеев. Он собрал все стихи и рассказы, опубликованные в 20-е годы. Экзепляр рукописи с предисловием составителя был послан Ашальчи Оки для ознакомления и одобрения.
Автор хранила молчание. На телефонные звонки отвечала неохотно и отрицательно: не надо печатать. Но после согласований в партийных органах часть стихов была отправлена всё-таки в набор. Получив из типографии корректуру, вновь послали автору.
Лишь после смерти Ашальчи Оки И. И. Карачев передал мне как председателю комиссии по литературному наследию все сохранившиеся рукописи, перепеску.
И в обыкновенной школьной тетради я нашёл несколько неотправленных писем. Письмо на имя П. К. Поздеева датировано 22 февраля 1968 года : «Много времени прошло уже с тех пор, как уехал от нас Пётр Н. Кубашев и оставил у меня по моей просьбе стихи Ашальчи Оки и Ваше предисловие к ним. А я всё ещё не могу прийти в себя от встречи с этими произведениями. Я и сон, и аппетит потеряла, и курить стала много, потому что душа горит и корчится, как береста на огне.
Ох, как тошно мне при мысли, что молодёжь будет читать мои литературные упражнения! Из 36 стихов, которые Вы или кому Вы поручили, раскопали, 16-17 никуда не годятся… А рассказишков штуки 4.
Думала про себя: напишу ещё несколько таких рассказиков мелких о маленьких детях. Я очень хорошо помню своё раннее детство и писала бы больше по своим воспоминаниям. Таким образом выйдет небольшая книжка.
И вдруг два дня назад по телефону познакомилась с завлитотделом издательства Дзюиной Кл. Н. Она говорит, что издать решили только стихи. Ну, ладно! Больше 20 стихов я не дам…»
Так вот, во всех письмах выпирает двойственность отношений к изданию своих произведений. И хочется, чтобы всё-таки издали, но автора очень сковывает стеснительность удмуртки, о которой она так пронзительно написала в стихотворении «Возьытлык» («Стеснительность»). Да не только. Она всё ещё не может преодолеть боязни 30-х годов. Как бы не стать ей виной мучений доброжелателей, тех, кто из лучших побуждений хочет переиздать стихи. Эту же мысль вижу в авторском взгляде на стихотворение «Лулы мынам» («Душа моя», или в переводе А. Смольникова «Хотя мотылёк…»). В том же письме мы читаем: «Вот стихотворение (здесь автор полностью переписывает стихотворение на удмуртском языке, а мы приведём ещё и на русском, в переводе А. Смольникова):
Лулы мынам
Возь выл бубли ке но –
Марлы меда
Бурдыз сӧсырмылэм?
Сюлмы мынам
Чебер кырезь ке но –
Марлы меда
Сиез тӥяськылэм?
Мылкыд мынам
Чебер кырезь ке но –
Марлы меда
Жильы борды со думылэм?
Хоть мотылёк
Моя душа, —
Зачем её
Поранены крыла?
Хоть сердце
Мелодично, точно крезь, —
Зачем его
Оборвана струна?
Хотя мечта
Как золота струя,-
Зачем цепями
Скована она?
Давным-давно я забыла это стихотворение. А вновь ознакомилась с ним из выбранных Вами или кем-то другим доброжелателем, и оно мне понравилось. Ей-ей, по-моему, оно поэтично! Но боже мой, как же оно написалось? Ведь в то время мы, три учительницы-удмуртки: Андреева Ольга, Федорова Анна и я, учились на рабфаке и чувствовали себя, как восторженные телята на майском лугу». Так пишет автор в 1968 году. Но ведь стихотворение и не напоминает чувств «восторженных телят». Конечно же, не этим чувством привлёк пожилую Ашальчи «Лулы мынам…» Стихотворение лишний раз, может быть, и очень больно напомнило автору весь жизненный путь её: «Хотя мечта, как золота струя, — зачем цепями скована она?» Вот от этой скованности до конца жизни не смогла освободиться Ашальчи Оки.
Куцый сборник «Мон тодам ваисько» в 1968 году всё-таки вышел. Но с опозданием. Семидесятилетие Л. Г. Векшина отметила без книги.
Уже после юбилея, в апреле 1968 года, Лина Григорьевна написала Г. Д. Красильникову: «После юбилея еле-еле похмелье прошло уже. Теперь посылаю тебе нечто вроде отчёта. Друг мой русский Иван (т.е. муж И. И. Карачев. – А. Е.) всю голову мою изрешетил уже: почему, мол, Геннадия не пригласила на юбилей… Он, мол, Геннадий – и был главным заводилой. А я говорю ему: «Неужели я этого не знаю? Я бы с радостью пригласила Зину и Машу (З. С. Красильникову и М. Г. Кубашеву. – А. Е.). Нам обоим они много хорошего сделали: хорошо лечили. Кроме этого, Зинаида Степановна помогла и трахому ликвидировать. С радостью бы пригласила, доброе бы слово сказала перед медицинской общественностью. Но… не пригласила: мужья занимают высокие посты (Г. Д. Красильников был тогда председателем правления Союза писателей Удмуртии, П. Н. Кубашев – заведующим отделом пропаганды обкома КПСС. – А. Е.), имя Геннадия слишком известно уже в народе, глубоко в сердца уже запало. Если бы такие люди приехали на мой праздник, завели бы речь о писательском деле. Что бы подумали тогда люди?.. Кроме того, в меня вселился, кажется, уже и Беликов, который говорил «кабы чего не вышло»… Кто знает, меня поднимете, и вас будут ругать». Вот здесь, в этих последних словах и заключена правда, которая оставалась невысказанной в других письмах.
Сборник стихов 1968 года, хоть и куцый, хоть и после юбилея автора, вышел в довольно приличном оформлении: в тканевом твёрдом переплёте, с суперобложкой. На клапане суперобложки – фотопортрет молодой поэтессы, а перед титульным листом, вклейкой – её портрет в пожилом возрасте.
И у этого портрета – своя история.
В 1965 году летом мы с А. Н. Клабуковым ездили на встречу с читателями в Алнашский район. Клабукову очень хотелось встретиться с Ашальчи Оки. И вот мы зашли в дом деревенского типа. Нас встретила пожилая статная женщина. Она в доме оказалась одна. Муж, И. И. Карачев, — в отъезде по своим агрономическим делам.
Поскольку мы зашли без предупреждения, Ашальчи Оки несколько растерялась. Но чувствовалось, что она и обрадована. Клабукова узнала сразу. А я… У меня эта встреча была первая и последняя. К сожалению.
В молодости я увлекался фотографией. И в эту поездку взял маленький аппарат – «Смену» первого выпуска. И когда Ашальчи Оки и Клабуков сидели за столом и увлечённо беседовали, я начал кружиться вокруг них и щёлкать затвором. Увидев это, хозяйка проявила недовольство, она не хотела, чтобы снимали. Но я проявил некоторую долю нахальства. Заявил, что портрет нужен для истории. Клабуков меня поддержал. А когда мы стали уходить, Лина Григорьевна осталась дома и стала смотреть нам вслед в окно. Во дворе дома я снова сфотографировал её в окне.
Конечно, не все снимки получились, но неожиданно один получил большое распространение. Это снимок, где она сидит, опершись головой на левую руку, а правая – под левой. Сидит и внимательно слушает.
Сначала два снимка я опубликовал в газете «Советской Удмуртия». Затем – вклейкой к её сборнику «Мон тодам ваисько». В 1975 году этот же снимок был напечатан в венгерской книге «Медвеинек» — сборнике произведений писателей финно-угорских народов. Этот же снимок помещён и на обложке книги стихов «Тон юад мынэсьтым («Ты спросил у меня»), вышедшем в 1978 году. И этот же снимок послужил основой композиции живописного портрета Ашальчи, выполненного С. Н. Виноградовым. И он же, но в сильно увеличенном виде висел на первом этаже Дома печати на Воткинском шоссе на персональной выставке профессионального редакционного фотографа. Затем три отпечатка с этого же снимка я встретил в редакции журнала. Но на оборотах снимков стояли имена трёх разных редакционных фотографов. Снимок, видно, понравился, и, сделав репродукции, эти профессионалы решили присвоить и авторство снимка.
Судьба талантливого поэта и врача была, как видим, очень сложной во всех проявлениях.
Конечно, вынужденно отказавшись от литературного творчества, считая себя отверженной, Ашальчи Оки не переставала интересоваться удмуртской литературой. Она радовалась успехам Геннадия Красильникова, Германа Ходырева. Хоть и писала она, что перестала читать удмуртскую литературу, но это не совсем подтверждается фактами. Особенно в 50-70-е годы.
Очередным самым радостным событием для себя она сочла начало выхода после длительного перерыва с 1941 по 1967 год удмуртской детской газеты «Дась лу!» («Будь готов!»). 25 февраля 1968 года Ашальчи пишет поэту Герману Ходыреву, сотруднику редакции: «Рождение газеты «Дась лу!» было очень радостным событием для меня. Хотела тут же написать несколько добрых слов, но не написала – постеснялась. Подумала, что вы, ребята, ещё осудите: что, мол, ещё такая старушка пишет. Завидую нынешним школьникам: на нашем языке для них и газета выходит. Через эту газету сколько вырастет поэтов, писателей».
А на следующий день – уже письмо на имя редакции: «Вчера вечером подумала и решила, что нехорошо первое письмо посылать без подарка. Что-нибудь надо вложить «на память».
Теперь уже у ребёнка, «Дась лу!», настала такая пора, когда начинает течь слюна. Грудь не должна мокнуть. Вот этот подарочек мой и приспособьте, чтобы не растекалась слюна. Девушки, наверно, есть в редакции. Пусть обрежут под стать шее ребёнка, а сзади пусть пришьют пуговицу или шнурки».
Так поэт говорит о своём маленьком рассказике «Боко» («Страшилище»). И тут же: «Конечно, «Боко» вашим читателям не понравится. Неинтересным покажется. Написано ведь для взрослых о маленьких». («Дрожжи», которые кинул А. Клабуков, когда предлагал стать удмуртским Чукошей?)
О подарке «Дась лу!» говорится и в письме Г. Красильникову: «Как я обрадовалась выходу «Дась лу!» В этом году это было самой главной вестью, согревшей моё сердце. Очень хотела поздравить, высказать свои пожелания – ничего не написала. Сказала себе: «Молчи, бабушка».
На юбилей Советской Армии сотрудники «Дась лу!» нам с Иваном Ивановичем прислали поздравление, очень согревающее наши сердца. И ответное письмо написала им. Милой «Дась лу!» тогда же и маленький подарочек приготовила… Написала и… спрятала в комод: «Молчи, бабушка!..»
Она всю жизнь заставляла себя молчать. И всю жизнь страшилась, как бы кто не пострадал, публикуя её, – даже когда уже можно было не бояться.
Мы знаем в истории много людей, которые сочетали счастливо разные профессии. А. П. Чехов был и врач, и писатель. В том же письме, где критиковал рассказ «Мынам абие», А. Н. Клабуков писал Ашальчи Оки: «Когда я старался Вас разбудить для участия на творческой ниве, совсем не предполагал, что вопрос встанет альтернативно: или – или. Надо: и – и, совмещать в себе и врача, и писателя. В наших национальных условиях профессиональных писателей почти нет…все в штате. И пишем мы все только из любви к искусству».
Лина Григорьевна не приняла это «и — и», осталась при своём «или — или». Как мы уже подчёркивали, выбор был вынужденным.
Такова была судьба первой удмуртской поэтессы. Что было бы, если?.. Не знаю. Ашальчи Оки на свете прожила только одну жизнь. Такую, какую прожила. Не берусь я искать виноватых в этой трудной судьбе. Но мы должны ценить по достоинству то, что Ашальчи Оки сделала в нелёгкой жизни.
Да, она написала совсем немного. Нам известно всего тридцать семь стихотворений. Но каких! Да, она свернула на другой путь, растворила себя в повседневном подвиге врача. Сколько людей, благодаря её стараниям, сохранили или восстановили зрение! Скольким солдатам она спасла жизнь на той жестокой войне!
Такова жизнь. Подвиг врача, наверное, забудут. А лирика её бессмертна. Вырастут новые и новые поколения. Её стихи они будут открывать для себя вновь и вновь. Эти звонкие и столь душевно глубокие стихи. Не забудется, благодаря им, и имя Ашальчи Оки.
Алексей Ермолаев «Чыртывесь» («Ожерелье») сборникысь
Ашальчи Оки 